О любви написано немало.
Хочу и я
Нанизывать слов жемчуга
На звонкую спицу амурную.

«Твоё имя! Это какое-то необыкновенное, манящее волшебство, чарующее
соцветие звуков, смесь чудных ассоциаций и несбывшихся надежд.
Есть в нем и божественная напевность эллинского языка, и суровая
простота северо-славянских наречий. Оно властно влечёт меня за
собой, опьяняет разум, зовёт будоражить вековой сон мраморных
сфинксов, восходить на Мон-Блан, рыть колодцы в Сахаре,
обрамлять твой лик гирляндами далёких созвездий:
то Персея, то Альтаира, то Проциона.

Я отношусь к нему как к хрупкому цветку, почти неосязаемому
и бесплотному, на который стараешься не дышать, даже боишься смотреть
в его сторону, но, взглянув раз, не можешь оторвать безумно блистающего,
как в бреду, взора. Для воспалённого рассудка оно, твоё имя, —
упоительно ласкающее прикосновение тёплых волн Адриатики,
мягко покачивающих томное тело в своём убаюкивающем лоне...
Оно кажется мне радостным перезвоном весенней капели,
весёлым позвякиванием серебряных колокольчиков...

Как только нежные звуки твоего имени слились воедино с прелестным,
но далёким и недосягаемым идеалом, эфемерным и призрачным,
привидившимся всего раз и с тех пор неотступно преследовавшим меня
в жарких снах-полубредах,  —  причудливые переливы небесной
цветомузыки соткали в моём мозгу восхитительный эмоциональный узор,
напоминающий рисунок, отмеченный золотистыми каплями утренней амброзии,
разбросанными по бархатному каштановому полю, лепесткам эдельвейса,
по крыльям пчелы...

Я благоговейно трепетал, заслышав шелест воздуха, стронутого твоей
грациозной походкой — трепетал, не завидев ещё этого
стремительно-невесомого стана, и спешил поскорее скрыться от...» —
Женька задумался, подбирая слово.

Но он не знал, какие у неё глаза...
Потому что боялся этих сгустков синего предвечернего тумана
и всегда стыдливо прятал от них взгляд, стараясь пониже опустить голову.
Он хотел написать ещё что-то, но тут прозвенел звонок с урока.
Впервые Женька воспринял это событие с сожалением.
Ведь он так и не успел даже затронуть тему сочинения «ОНЕГИН и ТАТЬЯНА».
Он нехотя сунул в карман лирическое отступление, над которым провозился
весь урок. Писал для души. Что ж, сегодня он не сдаст сочинения.

Боковым зрением он видел, как его соседка Танька строчила вывод.
«Наряду с постановкой многих высоконравственных и даже социальных
проблем, - писала она, - Пушкин вырисовывает в романе такие глубокие
и серьёзные чувства, каких в наше время и не встретишь».

Она почти что с презрением посмотрела на соседа Женьку.
А тот, молниеносно опустив голову, вновь испытал радостное вдохновение.
Его рука сама потянулась за неоконченной работой.

Через минуту он уже выплеснул переполнявшие его чувства в податливые
формы тетрадных строк.

«Когда ты рядом, глаза мои слепнут, уши глохнут, а душа расцветает
всеми красками прелестной радужной гаммы, полыхает страстными
протуберанцами весенних соцветий. Ты мерещишься мне мифической нимфой
с Геликона, неким сверхъестественным наваждением, завораживающей
галлюцинацией... Для меня ты  —  непостижимое чудо, настолько же
неподвластное уму, как умирающий Феникс или чёрт на божественном
облаке-троне с лавровым венчиком вместо рогов...».

«Рыцари без страха и упрёка,  —  
горестно подумалось Таньке,  —   перевелись...».

Сочинение у неё было закончено.
У Женьки, по-видимому, тоже.
Теперь можно было бы обменяться впечатлениями.
Но оба молчали.

Ведь они уже давно не замечали друг друга.

Или  только  делали  вид,  что  не  замечают ?..


     1979


Следующий текст
ВОЗВРАТ в Оглавление 2го тома